... и снова будет сегодня сниться: кошмарный ливень, собачий вой, допрос с пристрастием на границе; упрямый въедливый постовой посмотрит в паспорт и ставит просто отказы-штампики на судьбе; и, замыкаясь, ряды форпоста не пропускают меня к себе.
Так и останусь на распродаже по низким ценам скупать грехи...
А кто-то мудрый прочтет и скажет, мол, не стихи это, не стихи.
И кто-то умный начнет глумиться, знакомый вновь заведя куплет, что сердце рвать неприлично в тридцать, что опоздала на десять лет.
Мол, напиши, как луны камея собою красит небес парчу, а я о звездочках не умею, а я о звездочках не умею а я о звездочках не умею, а я о бабочках не хочу.
Я напишу о глазах ребенка, распознающих любую ложь, о том, что рвется не там, где тонко, а там, где этого меньше ждешь; о том, как в доме напротив прячут мужской, срывающий крышу плач; о том, как времени ушлый мячик безостановочно мчится вскачь, живых людей превращая в маски на зависть куклам мадам Тюссо, что мертвым грузом в его запаске – фортуны пятое колесо; что, несмотря на чины и масти, одна на всех у него печать.
Я напишу (как усталый мастер о самом страшном всегда молчать) о том отчаянном женском пьянстве, что незаметно в тени кулис, о заоконном ночном пространстве, к утру сильнее зовущем вниз; я напишу себе послесловье на грязном зеркале, словно тать, такой горячечной бурой кровью, что ты не сможешь меня читать...
Прохладно. Слышится звук негромкий (полощет ноги в воде луна).
Стою у суток на самой кромке, всепримиряющей с гладью дна, там, где кончается божья помощь и начинается путь домой.
И чей-то смех разрезает полночь, знакомый, нервный. Похоже, мой.